В чем состоит главный опыт иракско-американской войны? Основополагающими становятся не уровень военных угроз, не нефтяные последствия и не антиамериканизм, а то, что внутрь того "дома", куда мы стремились (так называемого западного сообщества), войти теперь невозможно, т.к. фактически назревает война между США и Европой.. В настоящее время существуют три потенциальных центра сил: Китай, Европа (если ей удастся объединиться) и ислам (если ему удастся объединиться). Россия уже не сверхдержава и не центр сил. В результате распада СССР произошел крах мирового порядка, уничтожен альтернативный западный проект – коммунизм, – носителем которого был СССР. Уничтожение коммунизма было триумфом антизападных сил, которые теперь могут заняться разрушением и либерализма, и США под знаменем глобализма. Глобализм ликвидирует национальные суверенитеты и станет могильщиком европейской культуры. Хозяин глобализации – большой политический постмодерн: сначала власть скрытого мракобесия, а затем новый тип цивилизации – антицивилизация. От глобализации, может быть, выиграет ислам, а Россия в ней рухнет. Надо или иметь союзником ислам и бросать вызов Западу, или воевать с исламом и искать союзников на Западе. Война в Ираке – это способ, хоть и неадекватный, заткнуть дыры, через которые Восток проникает в Запад. Западному проекту нужны альтернативы, устремленные в будущее, иначе мир сгорит в ядерной войне или сгниет.

Эта часть статьи (продолжение предыдущей) охватывает период от 1833 г. до кануна Крымской войны. В отличие от многих историков автор рассматривает международные процессы в этот период как противоречивые и нелинейные. Он считает, что для европейского мира не было ничего рокового в цепочке событий, произошедших в 30-х и 40-х гг. XIX века. Ни восточные кризисы, ни революции на континенте не спровоцировали всеобщую войну, в то время как относительно второстепенный спор о "святых местах" в начале 1850-х гг. неожиданно вылился в большой европейский пожар. С точки зрения автора такое развитие событий скорее можно назвать загадкой истории, нежели логическим следствием предшествующих обстоятельств.

Есть нечто общее в метаморфозах и судьбах национальных идей крупных государств в XIX веке. Германская национальная идея как идея государственного национального объединения сложилась в годы освободительных войн против Наполеона 1813–1814 гг. И хотя она формировалась параллельно с развитием либерализма, и национальное единство осмысливалось как необходимое условие свободы, эпоха наполеоновской оккупации германских земель наложила на нее свой отпечаток: в германской национальной идее был изначально заложен «образ врага». С течением времени она приняла форму имперского шовинизма. Искаженная до неузнаваемости, в годы гитлеровской диктатуры германская национальная идея стала составной частью идеологии мирового господства и массового уничтожения. Для России и русских в XIX в. проблемы борьбы за независимость и национальное единство уже не существовало, однако поиски русской национальной идентичности составили важную часть идейных исканий на протяжении всего XIX в. Но если в первой половине столетия в дискуссиях западников и славянофилов речь шла главным образом о самостоятельности и самобытности русской культуры, то к концу столетия понимание национальной идентичности существенно изменилось, и особое развитие в России получили националистические идеи, с критикой которых выступил религиозный философ и поэт Владимир Соловьев. Истинная самобытность России, утверждал Соловьев, не может быть достигнута путем обособления от Запада, необходимо проникновение началами общечеловеческой христианской культуры и критическое отношение к своей общественной действительности. И только тогда можно принять деятельное и самостоятельное участие во всемирном ходе истории.

Американские представления о постсоветской России в последние десять лет изменялись от одной крайности к другой: от энтузиазма по поводу возможности ее мгновенной трансформации до пессимизма в отношении страны, которая не способна изменяться; от либерально-демократического универсалистского видения проблемы до прямого поношения самобытной незападной культуры; от оптимизма в отношении достижения высокого уровня международного сотрудничества до преувеличенных страхов перед российской оппозицией американской политике, а затем вновь к состоянию, близкому к эйфории по поводу союза против терроризма. С тем, чтобы преодолеть эти маятниковые колебания и стабилизировать американо-российские отношения, американцам необходимо избавиться от телеологических пророчеств российского будущего, а России следует избегать шагов, которые могут усилить негативные американские стереотипы.

Экономическая наука, пришедшая на смену «политэкономии развитого социализма», оказалась не намного ближе к реальной жизни реальных россиян в заводских цехах, в учреждениях, в больницах и поликлиниках (где так называемую «страховую медицину» приходится оплачивать по второму разу – в карман врачу, медсестре, больничному привратнику). Но экономисты предпочитают грубой реальности «официальные данные» (по которым на выборах у нас кандидаты - сплошь беднота), усредненные показатели и абстракции типа «рыночных реформ». Соответственно, повседневная экономика развивается сама по себе, а наука – сама по себе. Она не может дать ответ на простые вопросы, которые ставит перед человеком жизнь. Проблема в том, что в реальной жизни экономика неотделима от политики, то есть от волевых решений, принимаемых властными структурами в интересах определенных лиц, организаций и социальных групп. Авторы статьи показывают, что и нищета российского образования – следствие не какого-то абстрактного «недофинансирования» или «бюджетного дефицита», а сознательной политики, направленной на поддержку одних общественных групп за счет других, менее привилегированных. Например, за счет учителей.

80 лет назад российская социал-демократия, отмечая свой 25-летний юбилей, сделала первый шаг по пути мифологизации не только собственной, но и российской истории конца XIX – начала ХХ вв. Оба ее радикальных крыла – большевики и меньшевики, стоявшие некогда у истоков единой Российской социал-демократической партии, оформившись в самостоятельные партии попытались прежде всего очистить свои ряды от центристов и правых, и, обвинив друг друга в предательстве интересов рабочего класса и мировой революции, приписать именно себе особую роль в борьбе за социалистическое будущее России. Однако это не удалось никому из них. Ни РКП(б), хотя она была правящей партией, в руках которой находились государственные пропагандистские и карающие органы. Ни РСДРП, которая ушла в подполье, продолжив в новых условиях борьбу не только против крайностей большевизма, но и вероотступничества в собственных рядах, окончательно отказавшись тем самым от объединения в своих рядах всех тех течений российской социал-демократии, что выступали за проведение широко понимаемых демократических преобразований в стране, возможных, по их мнению, лишь после свержения большевистской диктатуры. Словом, первый юбилей российской социал-демократии оказался сорванным. Он показал, что объективным может быть лишь тот подход в раскрытии как ее истории, так и истории страны, который не будет заниматься перетягиванием каната, не будет переписывать собственных неудобных страниц в угоду временно господствующим представлениям.

Как уже сказывается и еще может сказаться в XXI в. наследие империй, рухнувших в ХХ в.? В чем проявляется разрыв многих прежних связей в мире и как может пойти установление новых? Как идет борьба бывших колониальных и зависимых стран за свое самоутверждение во всех сферах, от политических и культурных до военно-стратегических, вплоть до овладения самым современным оружием? На каких новых идейных течениях основываются эти стремления к самоутверждению? В каких формах выражается ностальгия по имперскому прошлому в бывших метрополиях? Каковы возможности к сотрудничеству между бывшими метрополиями и бывшими колониями? Вряд ли кто-либо может сейчас дать ответ на все эти вопросы. Но автор их ставит, настаивает на том, что они заслуживают самого пристального внимания, и высказывает свои соображения.