На основе сообщений СМИ о событиях в Ингушетии в ночь на 22 июня 2004 г. проводится экспертиза как самих событий, так и их противоречивых оценок официальными лицами. Отмечается, что характер действий и результаты рейда не позволяют свести интерпретацию событий к безответственности и недееспособности федеральных сил и местных правоохранительных органов. Инициаторов ингушских событий следует искать среди тех, кто заинтересован в наращивании конфликта на Северном Кавказе, в том числе в российской бюрократии и военной элите. Ингушская трагедия оказалась возможна потому, что власть оторвана от главных социальных процессов и широкого пласта российской реальности. Ее попытки свести сложность российской ситуации к сфере простых ответов на языке "технократической прагматики" мстят за себя тяжелейшими поражениями. Власти необходимо заняться проблемами информационных войн, следить за трансформацией форм, в которых развертывает себя идеология, управлять этими формами. Власти сейчас крайне нужна стратегия, отвечающая на вопросы современности. В обществе вызревает ощущение стратегического тупика, и сколько бы власть ни говорила на прагматическом "языке административного оптимизма", общество этот язык уже не воспринимает. Отчуждение "прагматиков" власти от идеологии должно быть снято. Без этого негативные процессы в стране не будут остановлены и Россия погибнет

Статья посвящена одной из самых актуальным тем современности – анализу цивилизационных матриц Запада, Востока и Юга. Предполагается, что матрица Западной цивилизации (христианство), основанная на «сюжетном времени» и прогрессорском потенциале, сейчас полностью размонтирована и не может породить ничего, кроме «модельного знания». В свою очередь матрицы Востока и Юга подвергаются ныне модернизации, которая, приводя к плавлению идентичностей, освобождает энергию пассионарности. Шансы Запада в этом противостоянии невелики. Однако анализ «коммуникативных прорывов», которые уже знала история, а также анализ религиозных и светских матриц, образующих цивилизации, показывает, что возможен механизм их комплементарного сопряжения. При этом Запад берет на себя продуцирование «бытийных моделей», а Восток – сортировку этих моделей по критерию истинности. Таким образом предполагается реинтегрировать разобщенную ныне глобальную трансценденцию.

Западные "ценности" есть феномен именно, структурно западный. Эти сугубо неопределенные, принципиально иносказательные абстракции есть опорные понятия идеологии, точнее, этико-идеологического дискурса, являющегося экзистенциальным и структурообразующим нервом "теоретической" (по Нортропу) цивилизации, или (по Витгенштейну) "формы жизни", отличительным феноменом которой является аргументация. Главнейшая для конституирования социального порядка сфера этого дискурса – межпартийная дискуссия. То есть "демократия" есть политический аспект "теоретической цивилизации", или Запада в его сугубо современном, не христианском, но постхристианском качестве, где религия, а точнее, миф и вообще эстетическое лишены актуальной социо-конструктивной роли и отправлены за стены Храма. Главная драма современности состоит в том, что теоретическое начало имманентно экспансивно. Т.е. видение Западом своих "основных ценностей" как общечеловеческих и даже (при всей совершенно обязательной их неопределенности и иносказательности!) естественных есть просто слепой рефлекс, не признающий никакой исторической реальности. Главное же, чего нынешний ("пост-исторический") Запад совершенно не может признать, это власть в ее историческом качестве – т.е. власть, не "формализованную", не лишенную соответствующего, как сказал бы Вебер, "очарования", или просто самоценности, которая есть (и на Западе, конечно, испокон веков, тоже) ценность эстетическая. Он не может признать ее ни в ее цивилизованной форме – то есть просто опознать как истинный фактор высокой социальной организации (причисляет, например, к "демократии", порядку эгалитарному по определению, современную Японию, которая есть не что иное как вершина эволюции иерархического, автократического) – ни, главное, в собственно историческом, далеком от цивилизованного и потому иной раз, увы, грубом качестве. Вообще, единственный определенный смысл понятий вроде "свободы", "демократии" и прочих, выступающих как "Основные Ценности", это отрицание власти в ее самоценности, или "самовластности". При том, что она, фактически по определению, – главный, если не единственный, фактор социального порядка в местах, не доросших до цивилизации западного уровня. В итоге все моральное влияние Запада последнего столетия (не путать с техническим!) есть слепой подрыв порядка в остальном мире.

Итогом изучения участия руководителей русской армии в Февральской революции 1917 г. является совокупность историографических представлений, которые, подчас, очень далеки от исторической реальности. Исследователи рассматривали сквозь эти представления, затрудняющие создание адекватной реконструции прошлого, отношение Николая II и генералитета к оппозиции и оппозиции к императору и Ставке, характер экспедиции генерала Н.И. Иванова, обстоятельства поездки Николая из Могилева в Псков, причины отречения монарха сначала в пользу сына, а затем – брата. В предлагаемой статье автор, основываясь на анализе новых и новом прочтении старых источников, дает новую, оригинальную трактовку известных событий.

Сто лет прошло после отлучения Толстого, но интерес к этому событию не угас до сих пор. В нашей статье предпринята попытка реконструировать мысли и чувства Толстого, вызванные его отлучением, для чего рассматривается его позиция по отношению к церкви и вере в целом. В своем исследовании мы пришли к выводу, что основа морально-религиозного учения Л.Н. Толстого – вера в то, что человек должен поступать с другими так, как хочет, чтобы поступали с ним. Это правило, которое легко объясняется разумом, Толстой возводит до уровня космического закона, на уровень ирреальной веры. Следуя своим убеждениям, Толстой должен был бы с презрительным возмущением отнестись к постановлению синода. Таким он и предстает в его «Ответе синоду». Но исследовать мировоззрение писателя лишь по «Ответу» нам представляется неверным, такой подход был бы однобоким. Мы находим признаки глубоких душевных переживаний, которые испытывал Толстой, в его дневниках и переписке. Причину внутреннего потрясения, которое он пытался скрыть, мы склонны видеть в сомнениях, отдельные сведения о которых содержат дневники писателя за этот период, – сомнениях в созданной им самим системе моральных ценностей.